Леонид Ярмольник: «Трудно быть богом» - больше, чем кино»

Российского точно. 15 лет. Я думаю, что те, кто интересуются Германом, знают, что задумал он это кино и хотел снимать в 68-м году.

Знаете, кино настолько серьёзное, что говорить серьёзно не очень хочется. Он объяснял это только тем, что я на пробах сказал одну фразу так, как никто: «Сердце моё полно жалости, я не могу этого сделать». Но при этом он говорил, что меня ни в каких фильмах и в телевизионных программах не видел. Я думаю, что он лукавил или шутил, но всё время поддерживал эту легенду. Он всегда снимал артистов, у которых был особый путь, чаще всего это были комедийные артисты. К каковым я себя тоже отношу. Это были роли или преступников, или ненормальных, как правило, эпизодические. Раньше у него снимались Юрий Никулин, Андрей Миронов, Ролан Быков. Он менял представление зрителей о том, что такое шут, что такое скоморох, что, по сути дела, это может быть самый драматический, самый серьёзный персонаж. Только шуты и скоморохи говорят правду, правильно реагируют на обстоятельства. Из-за этого, наверное, я оказался более пригодным для этой роли. Во всяком случае, по версии Алексея Юрьевича Германа.

Бог же во всяком случае в нашем представлении, или даже в представлении церкви, - это человекоподобное существо. Да, он создал людей по образу и подобию своему. Руки, глаза, уши, ноги, душа, сердце. И я думаю, что, скорее, трудно быть человеком, потому что трудно быть Богом. А трудно быть Богом, потому что трудно быть человеком. Здесь вопрос яйца и курицы. Здесь непонятно, где в человеке Бог, и где в Боге человек. Про какого Бога мы бы ни говорили, мы хотим разобраться в человеке. Почему люди такие разные, почему они разные во всех смыслах, и почему одни люди приносят на эту планету жизнь, а есть люди, которые эту жизнь отнимают.

Я думаю, что это связано только с личностью режиссёра или, скажем так, авторов картины, потому что, говоря об Алексее Юрьевиче Германе, нельзя забывать о Светлане Игоревне Кармалите. Они всю жизнь были соавторами. И работали вместе. И, наверное, по одиночке никогда бы не сделали того, что сделано. И не только в этой картине. И конечно, это чудо скрупулёзности и тщательности Алексея Юрьевича Германа. Когда мы говорим о том, что фильм снимался долго, я думаю, что медленнее он не мог сниматься. Там не было мелочей. Ни на первом плане, ни на последнем, там не было мелочей в сюжетном построении. Там не было мелочей в монтаже. Там не было мелочей в отборе дублей. И вообще, чтобы не умничать очень, я думаю, что, скорее всего, создание этой картины походит на создание полотна великих живописцев. Когда не за один день рисуется, если это большое полотно. Оно делается месяцами, иногда годами. И вот, мастер стоит перед полотном, и вроде оно готово - для непосвящённых или не до такой степени знающих это ремесло. И всё равно - это работа висит ещё и день, и два, и месяц, и три. И время от времени он ещё что-то добавляет. То же самое было и с этим: Алексей Юрьевич считал, что ещё не всё перепроверил. Она очень скрупулёзная, там придраться не к чему. Это я говорю к тому, что абсолютно неважно, кому-то будет нравиться эта картина или совсем не понравится. Это неважно. Я вообще считаю, что кино хорошее, когда о нём спорят. И ещё поразительная вещь: почему это живопись для меня. Когда мы снимали кино, Алексей Юрьевич никогда не слушал звук. Когда подходили посмотреть отснятый материал к монитору, должна была быть абсолютная тишина, хотя звук писался черновой. Он только смотрел. И совершенно наоборот было, когда мы стали фильм озвучивать. Он предполагал, что в определённые моменты зритель моргнёт, не увидит изображение - но зато услышит правильный звук, который будет заменять ему эмоционально именно этот отрезок. Он отдельно смотрел, отдельно слушал. А потом это соединялось.

Была уверенность, что он соберёт, просто с Германом всегда был только один вопрос - когда? Как у него работали мозги, и что в эту секунду было важно, и в чём он торопился, или в чём он никогда не торопился - разобраться очень трудно. Во всяком случае, у меня никогда не было ощущения, что он торопится. Никогда. Я ещё часто называю Алексея Юрьевича, может быть, самым гениальным провокатором, потому что я за все годы работы всё равно не привык, что он был настолько изобретателен. Ему очень важно было иногда вывести меня из привычного состояния. Он все эти годы отучивал меня играть, превращал артиста в человека. Поэтому я всегда говорю, что кино «Трудно быть богом» - это документальное кино, снятое художественным способом.

Нет, я в этом состоянии находился все годы. Может, первые год-полтора я привыкал к этой атмосфере, а потом это стало почти привычным. Я вам больше скажу, у меня есть ощущение, что я продолжаю находиться в этом состоянии. Эта картина изменила меня, моё отношение к жизни, к людям. Я стал рассудительнее, спокойнее.

Очень хотелось бы.

Команда у Алексея Юрьевича была замечательная. Те люди, которые с ним работали, это невероятные специалисты. Каждый из своей области. Поэтому упрекнуть этих людей в том, что из-за них он мучился, а они делали не то, и поэтому он не мог снимать, нельзя. К тому же Алексей Юрьевич достаточно сложный человек: они ему прощали всё, и способ его общения, иногда раздражительность, иногда даже хамство. Он иногда меня злил нарочно, чтобы я пришёл в то состояние, которое ему нужно в кадре. Я думаю, что долго он снимал потому, что он режиссёр сомневающийся. Но сомневающийся не в своих способностях или умениях, а сомневающийся в том, правильно ли он решил сцену. Правильно ли он её придумал. Поэтому иногда площадка была готова, и актёры были готовы, и деньги были, но он находил любой предлог для того, чтобы не снимать, если он не принял ещё решения. Я ещё иногда говорю, что Герман снимал «переночевав» - если ему сцена приснилась. Если он не хотел снимать и сомневался, поводом могло быть: «Лёнь, ты не выспался, что ли, устал?» Я весь в соплях, в грязи, в прыщах каких-то, которые мне специально делают. И, естественно, не видно за ними, как я выгляжу. Я выгляжу так, как я должен выглядеть в кадре. Или он звал Екатерину Шапкайц, гениального художника по костюмам, и устраивал истерику, ругал её страшно. Она тихо стояла и слушала. Все прекрасно понимали, что он её не ругает, а создаёт для всех остальных понимание, почему сегодня снимать не можем. И таких примочек было много. Он мог к оператору пристать. Или к реквизиту.

Все боялись его. На площадке всегда была тишина. Нельзя было говорить о посторонних вещах, нельзя было шушукаться. Я вам даже скажу, что могла быть идеальная атмосфера на площадке, тишина, порядок, и мы всё равно не снимали. Он находил повод для того, чтобы рассердиться, отругать всех. Все понимали, что дело не в шуме, а дело в том, что, значит, он что-то ещё придумывает. Он не готов дать точное задание, как и чего снимать. Дисциплина у Германа на площадке не может сравниться с другими. Она напрямую связана с уважением съёмочной группы к режиссёру. А тому, как уважали Алексея Юрьевича, можно только позавидовать.

Будете смеяться, в Риме я смотрел фильм впервые. Естественно, сам материал и монтаж я видел много раз. Я озвучивал картину, естественно, всё видел на экране, всё, что связано с моим персонажем, поскольку он практически весь фильм на экране. Но я не слышал фильм с музыкой, не слышал с шумами, со спецэффектами, с титрами и т.д. Я думаю, что был самым внимательным зрителем во время просмотра. Внимательнее меня трудно придумать. Я сверял то, насколько вольются звук, музыка и шумы и сделают эту картину абсолютно органичной уже со всех точек восприятия. У меня иногда было ощущение, что экран издаёт и запах, до такой степени мощная картинка. И самое главное то, что это единственная картина в моей жизни, где, когда я смотрю на экран, у меня нет прямого ощущения, что это я. Я всё-таки смотрю на персонажа, как на что-то отдельно существующее. И ещё у меня есть невероятное стремление, какое будет и у зрителей, абсолютно всё понять. Это кино очень многослойное. Оно выходит за рамки традиционного кинематографа во всех смыслах. Я думаю, что эту картину ждёт такая же судьба, как и предыдущую картину Алексея Юрьевича. Такая же судьба, которая сопровождала фильмы Тарковского, которые понимались через пять, через десять лет.

Да, нас теснят американские фильмы. Пару хороших в году, а все остальные просто занимают экраны.

Нельзя это кино идти смотреть с той инерцией, с той привычкой, с которой люди ходят в кинозал, когда они не знают, что от фильма ждать. Здесь нужно настроиться на другое кино. Конечно, я хотел бы попросить зрителей прочесть замечательное произведение братьев Стругацких «Трудно быть богом». Для того, чтобы это помогло им понять вообще, зачем Герман столько лет работал и почему он снимал это кино. Я этот фильм называю «Библия от Германа». Это кино - больше, чем кино. Это кино, которое призвано заставить зрителей и всех задуматься о том, как мы живём, зачем мы живём. Не в утилитарном смысле, а в общечеловеческом. Я вот с чем это сравниваю. Это, считайте, что мы вас приглашаем в ресторан. Он чем хорош: там можно выбрать блюда. Так вот, очень хотелось бы, чтобы вы заказали это блюдо сами. И сознательно пришли и его употребили. Люди просто должны настроиться на то, что это Герман. На то, что это не «ещё одно кино», а это кино исключительное. И просто смотреть его очень внимательно. А уже потом решать, ваше это кино или не ваше.